Десять колокольных ударов пробивает на Вестминстерских
курантах мадам Баклушьян, ветеранки народного образования (век живи – век учи),
обитающей на той же площадке, что и мадмуазель Франсина Шокот, банковская
служащая, когда я добавляю еще один, или десять процентов, в дверной звонок
оной.
Франсина Шокот – это та самая девица с повышенной
волосатостью и пониженной осмотрительностью в волнующем исподнем, которую ловко
разговорил пронырливый ухарь с ух каким ухом наоборот.
Мадмуазель в
черном шелковом кимоно с розовыми и желтыми цветками лотоса, босиком, с
распущенными власами а ля Пасионария, глаза в огне; она делает движения назад,
узнав меня, цитра на своей циновке из допотопного кокоса.
– Опять! – бормочет она; восклицание, содержащее в
себе укор и, как бы там ни было, вызывающее жалость.
– Прошу меня простить, – произношу я в мягкой манере,
– это не за тем, чего вы опасаетесь. Вы позволите войти?
Она сторонится, и я проникаю в ее жилище, кокетливая
пошлость какового ввергла бы в помутнение рассудка Роджера Пейрефитта, для
которого излишество всегда было необходимостью, милый мой, вот именно, это уже
искусство жить.
– Вы одна? – осведомляюсь я.
– В настоящий момент, да, – отвечает она заплетающимся
языком, настолько велико ее смятение. – Мой друг отправился в Сенегал.
– Как он прав, – вздыхаю я.
Ладно, она закрывает дверь и прислоняется к ней,
ожидая от меня последних новостей.
– Мой визит очень поздний, знаю. Я долго колебался,
прежде чем подняться к вам, мадмуазель Шокот, но не смог устоять.
И тут некий проблеск, сказал бы я, понимания, не будь
она дурой набитой, мелькает на ее радужке. Она чувствует мое волнение: в
голосе, смущенном выражении лица, и вот передо мной уже монашка.
– Почему вы колебались?
– Потому как, придя сюда, я… я манкирую своим долгом.
Вы замешаны в этом уголовном деле, которое мне поручено расследовать, и если
станет известно о моем тайном визите к вам…
Кажется, я замечаю, что ее грудь начинает подниматься
на несколько сантиметров выше.
– Но, – возражает бедняжка, – нет ничего плохого…
– Будет, если я совершу здесь все, что мне диктуют
порывы сердца и позывы тела, Франсина.
И тут, приятель, тут пошло и хорошо пошло. Чтобы
остановить ракету Ариадны, понадобилось бы подсунуть чертовых банановых кожурок
ей в реакторы!
– Сердца! – подхватывает она слово, оказывающее на нее
магическое воздействие, распространяющееся на всех тех, кто читает книги серии Буффон
(их, кстати, целая тонна на полке декоративного камина из фальшивого мрамора).
– Лучше будет сказать; когда я вас увидел, недавно,
терзаемую нервным кризисом, с задранной юбкой, позволившей мне установить, что
вы носите настоящие чулки настоящей женщины, настоящие подвязки возлюбленной, я
сломался. Пылкий огонь побежал по моим венам; биение моего сердца ускорилось, и
неудержимое желание обнять вас завладело мной. Я мечтал прижать вас,
трепещущую, к груди, как испуганную голубку, вдыхать ваш деликатный женский
аромат, щекотать щеку о ваши воздушные волосы, душа моя. С того момента я в
трансе. Потрогайте мою руку, посмотрите, как она горяча. Но это не идет ни в
какое сравнение с более секретным местом моего существа, бросающим вызов Фон
Караяну. Ах! ваше изящное жилище – это святилище, где я бы хотел окончить свои
дни, покрывая вас поцелуями, как проделывал виконт Маразме-Хреньак с
Генриеттой-Клотильдой в Цветке Судьбы, который я замечаю на этом канапе.
Посунуться лицом, сгорающим от любви, меж ваших дивных бедер, дабы освежить его
в источнике неизмеримых наслаждений, это самое безумное желание, какое может
охватить смертного. О, Франсина! Не заставляйте человека столько томиться. Это чересчур
жестоко! Я протягиваю вам мой воспаленный кубок, отчаянно жаждущий, смилуйтесь,
наполните его божественным нектаром страсти.
Пожалуйста, готово!
Ну, погоди, я тебя позабавлю.
Действительно, она скорее уродина, эта девица.
Но действительно и то, что она меня дико возбуждает. В
моих излияниях достаточно правды. Например, в том, что касается чулок и
подвязок. Моя склонность к пороку! Тебе о ней давным-давно известно. И я не
могу устоять.
Мамзели нужно еще меньше времени, чтобы эротометр
зашкалило.
– О, боже, это невозможно! – восклицает она,
распахивая одновременно рот и кимоно. – Я грежу! Мужчина, красивый, как вы,
ночью, со всей этой страстью!
Благоразумно вытянув руки по швам, я подчеркиваю
триумфальное распускание моей ширинки.
Куранты мадам Баклушьян отбивают четверть
одиннадцатого.
Франсина Шокот воображает себя Мерлин в помеси с
Ритой, до того как та наберется основательно…
И тут, слышишь, я подтверждаю, что даже дурнушке,
помноженной на дурищу до разлития желчи, достает фундаментальных представлений
о психологии. Знаешь каких?
– Сядьте, – говорит она мне, – я сейчас надену мои
чулки!
Это прекрасно, разве нет? Это великодушно.
Это и чесночно-пряное хлебово взахлеб во все хлебало,
чего еще желать?
*
* *
Потом она готовит мне крепкий кофе.
Она готовит его в чулках и подвязках, задница на
свежем воздухе, равно как и груди, отвислые, несмотря на белый торнадо,
обрушившийся на них снизу*.
Она говорит для себя самой, Франсинетта.
Она причитает:
– Нет, в самом деле, я и не надеялась… Как я могла
поверить?..
Какая милая жалобная песнь, чувствуешь? Все телки
постоянно пережевывают. Она рассказывает себе, как это было хорошо, никогда еще
в жизни ее не ошарашивали до такой степени. Ни разу не поршневали с таким
тщанием. Ее всю трясет, и кружится голова. Когда идет, то так, словно ее ноги
до сих пор вокруг моей шеи. Она еще не закрылась, Франсина. Ее тело по-прежнему
зияет. Усатый рот тоже. Ей бы хотелось остаться подле меня до скончания веков.
Она меня ни за что не забудет. Все, кто придут после, должны быть чертовски
хорошо оснащены и изобретательны, чтобы она их терпела.
Наконец, она приносит два источающих аромат кофе,
черных, как ее киска. Пристроившись рядом, прижимается ко мне.
Из рамки в форме раковины андалузийка, как настоящая,
с большим гребнем в гриве и взором Кармен в приступе ревности смотрит на эту
голую пару с завистью. На сервировочном столике фарфоровая кошка выгибает
спину.
Жизнь прекрасна. После любви сан-антониевское животное
весело, всегда. Оно радостно расточительно, будучи великодушным по складу
характера. Оно знает, что сейчас возьмет верх в другом, ну так вот, моя цыпа:
выкуси!
– Ты прекрасен, знаешь, – воркует моя голубка
(поскольку голубки воркуют, и с этим ничего не поделать, разве только жахнуть
дуплетом).
Я целую ее грудь в качестве благодарности.
Она млеет во время сеанса.
Но довольно разврата. Сменим тему, перейдем к другим видам
использования.
– Надеюсь, для тебя все обойдется, – роняю я небрежно,
отмеривая вздох, длинный как тормозной путь Боинга 747.
Она отрывается от моего земного притяжения.
– Что ты хочешь сказать? – спрашивает она.
– Что меня огорчит, если тебе предъявят соучастие в
деле с банковскими сейфами.
И тут у нее резкое проседание стопы.
– Но это невозможно: я ничего не сделала!
– Ты раскрыла устройство системы сигнализации…
– Ну, не совсем…
Ладно, нет необходимости в штопоре с ножным приводом или
гидравлических акушерских щипцах, чтобы заставить разродиться Франсинетту. В
своей безутешности она рассказывает все про то, как познакомилась с этим типом,
назвавшимся Роза-Ляроз. Высокий брюнет с блестящими волосами и глазами
голодного волка, разодетый, как милорд, в туфлях из пупырчатого страуса. Он
как-то пришел абонировать ячейку. С атташе-кейсом в руке. Документы были
выправлены на имя Люсьена Роза-Ляроза. Парень тридцати пяти лет, который не
шутил. Он приходил еще несколько раз в последующие дни. Однажды, когда Франсина
со вторым ключом (тем, что хранится в банке) сопровождала его до заветной
кубышки, он принялся неотрывно на нее глядеть, как делают гипнотизеры. Затем
схватил рукой за подбородок и взасос впился в губы. Тот еще хамелеон, ловчила.
Холил и лелеял, липко обволакивая, чувствительный кончик язычка: достижение в
своем роде. Так малышка познала возможности, вытекающие из этого облизывания марок,
словно и язычок уже вовсе не язычок и губы совсем не те. Он забил ей стрелку.
Банкет на кон! Это была знатная жратва от пуза в Русском Домике на рю
Армайе, который посещает мой прославленный юродный брат Ги де Кар. Икра, блины,
шампанское, пожарские котлеты, кулебяка Екатерина Великая. Тысяча и Одна Ночь
для крошечки. Музыканты, наигрывающие Очи черные и Ландыши возле
столика; от всего этого у Франсины уже хлюпало в трусиках. Волшебная сказка в
дивном месте, где к каждому посетителю относятся как к царю (до Октябрьской
революции). Затем он отвез ее домой и галантно отымел. Конечно, это был не
апокалиптический приступ, уверяет она меня вежливо; в самом деле, ничего общего
с нашими недавними подвигами. Просто добрая порка без обиняков, но проведенная
достаточно деликатно. И когда мамзель подмывалась, он нанес свой настоящий
удар: тайный удар. С невинным видом. Франсина исполняла мелкую английскую рысь
на своем биде, он начищал себя у раковины. Это был тот час, когда львы идут на
водопой, женатые люди пукают, повернувшись спиной друг к другу, а любовники
готовятся распрощаться.
Он принялся подначивать ее по поводу работы. Он
сказал, что банковские ячейки ему кажутся плохо защищенными, поскольку он не
заметил никакой сигнализации.
Тогда девица, продолжая орошать свой цветник,
напустилась на него. Чего это он выдумывает, Люсьен. Наоборот, суперсовременная
система. Размещенная внутри желобков, шириной едва ли в миллиметр. Проходишь
перед ней, и она как заквохчет на все лады! Ты не продвинешься и на три метра
без того, чтобы не всполошить курятник, причем, в любом направлении.
Опрометчиво? Вероятно. Но она не клялась на Библии не говорить ни слова на эту
тему, черт возьми! Честных девушек не вышвыривают на улицу из-за одной реплики,
предназначенной поднять престиж банка. Еще как? Ладно, если ей будут устраивать
неприятности, она пожалуется в ВКТ, обещает. Но первым делом она запишется на
биржу труда. И кто за это заплатит? Налогоплательщики, в очередной раз!
Я выслушиваю ее протесты, не моргнув глазом. Маленький
концерт на тему прав, исполняемый солистом на своей оскорбленной душе, отлично
самоудовлетворяет. Для чувствительных натур это как Лего, ты разбираешь и снова
возводишь, все разъемное и взаимозаменяемое.
Я спрашиваю, не видала ли она своего донжуана после того
ночного фестиваля?
Да: один раз. Он приходил в банк и оставался в
депозитарии довольно долго. Когда он позвонил, вызывая Франсину для совместного
запирания ячейки, она по-быстренькому ошкурила ему дудочку между сейфами. Он
объявил, что отправляется на неделю в Зигиншор по делам. Обещал устроить
грандиозное пиршество по возвращении. Он будет дразнить розового фламинго до
тех пор, пока она не забудет дату своего рождения, клянется!
Я доглатываю кофе.
Девчушка начинает скрипеть ягодицами. Предлагает повторить,
чтобы только сказать; обычный «посошок» из вежливости.
Но меня ничто не отвлекает от работы сейчас, когда
чувственность отдыхает.
– Минутку, мой ангел, – вздыхаю я. – Прошу тебя
хорошенько сосредоточиться. Поройся в своей молодой памяти, мысленно переживи
заново каждую из секунд, посвященных этому бравому парню, и найди мне детали,
которые позволили бы понять, что он из себя представляет. Припомни, что он
говорил, делал, или чем, тонкая штучка, удивил. Ты не могла провести часы
близости с ним так, чтобы ему удалось избежать слов, жестов, показать, не
раскрывая, бумаги или какие-то другие личные вещи. Необходимо найти его и всю
банду в ближайшие часы. Это и в твоих интересах.
Ей нужно проявить одно, Франсине: добрую волю. И мир
во всем мире для людей ее рода! И вот она отстраняется от меня, укладывается на
свои деликатные подушечки, одна из которых представляет Пьеро в слезах, другая –
закат солнца над лагуной. Легкими движениями она ласкает себе лобок и груди, и
правая рука не ведает, чем занимается левая. Она размышляет очень
добросовестно, с закрытыми глазами. Вестминстерские куранты мадам Баклушьян
увесисто отмеривают половину часа. Половину какого?
– Не знаю, заинтересует ли тебя это, – оживленно
произносит Франсина, – но мне кажется, я кое-что отыскала.
– Я очень любознателен по натуре, малышка. Меня
интересует все. Выкладывай, и ты получишь право на капельку спиртного в свой
кофе.
Она не заставляет себе повторять, как все смышленые
слушатели.
Привет!
________________________________
*Позволь мне писать так, как я вижу, это никого не
касается! – Сан-А.
Комментариев нет :
Отправить комментарий