Ты, наверняка, заметил, что в наши дни флики не
отличаются от преступников менее охотным использованием своих пушек. Новое
поколение «сослуживцев», похоже, крутит ремейк Вестсайдской истории. Только джинсы, футболки, куртки и бейсболки. Ни
один из них и не слышал о галстуках или же путает оные с жабо времен Людовика XV, а то и с париками Людовика XIV. Это «свободный» стиль. Чем более ты обшарпанный,
тем более «ин», а не «аут». Это позволяет оставаться совершенно незамеченным в
обществе, которое подтирается через раз и уже не заботится о ногтях. Все
привыкли. Я знаю блистательных молодых работников, одетых с иголочки, которые
по вечерам, отправляясь в Комеди-Франсез, натягивают на себя пуловер, чтобы не
выделяться. Сейчас только у Лассерр еще
требуется быть в так называемом приличном виде, и где в гардеробе, в качестве дополнительной
услуги, предоставляют тебе пиджак, правда, не всегда по размеру. Мир катится
под мост. Понемногу все переодеваются в униформу клошаров, и скоро, очень
скоро, снова станут опорожняться за ширмами и чесаться во вшивой голове
кочергой. Следом придут набедренные повязки; потом, может быть, все начнется
сначала, но нельзя вынырнуть на поверхность, не оттолкнувшись ногой от дна.
Вот только не захлебнуться бы раньше. Но тем хуже. Да
будет тебе известно, что среди поросли молодых офицеров полиции помпон
первенства принадлежит Люретту. Такой флик, как он, достоин стать объектом
экскурсии. Жан Люретт на вид тщедушный, с осиной талией, но плечи у него
широченные. Он низенький, всклокоченные лохмы сидят на голове, как драгунская
каска. Тенниски до такой степени измызганные и раздолбанные, что кажутся уже не
теннисками, а здоровенными свежевыкопанными картофелинами. На джинсах столько
же пятен, сколько дырок, самая роскошная из последних располагается поблизости
от ширинки, создавая впечатление, что он писается между делом, как говорят в
Швейцарии, из-за непроходимой лени открывать клетку для вьюрка и доставать
хозяйство. Словно зимой, он носит какой-то свитер со скатанным воротом, черный,
с налипшими волосами и усыпанный перхотью. Куртка из синей синтетики повсюду
потрескалась и шелушится, точно связка старого лука, забытая на чердаке.
Перегруженные карманы оттопыриваются так, будто в каждом по регбийному мячу,
придавая его фигуре ошарашивающие очертания. Люретт не бреется, но, тем не
менее, ему удается не иметь настоящей бороды. Единственная гигиеническая
процедура этого типа заключается в беспрестанном жевании резинки с тем звуком,
который сопровождает переход болота в сапогах. У него угрюмый вид, как у парней
из ультралевых, принесших протест к Молодым жискаристам. Говорит он мало,
скрипучим голосом. Во взгляде есть нечто стервятниковское, заставляющее думать,
что он постоянно занят плетением сетей для тебя.
Однако именно его вызываю я, прибыв в Большую
Вольеру. Он входит не постучавшись и захлопывает за собою дверь неуловимым
движением стопы, как футболист, прокидывающий мяч на дриблинге.
Так. Он цепляет большие пальцы за вспухшие карманы,
позволяя самим рукам свободно свисать. Он уверенно стоит на одной ноге,
пристроив вторую за икру, точно некий недовольный журавль.
Он ждет, продолжая принципиально нескончаемый процесс
пожирания этой мерзкой резинки. «Вы, вечно жующие и никогда не глотающие», –
написал бы Виктор.
Я окидываю его критическим взором. Настоящий мусорный
ящик, этот клоун. Однако у него есть способности. А парень, обладающий
способностями, всегда имеет приоритетное право на мое уважение перед тем, у
кого их нет.
– Слушай, Жано, – бормочу я, – а ты не боишься
вывихнуть себе челюсть, жуя как заведенный свой кусок шины?
Он принимается чавкать еще пуще. На языке чуин-гам это означает: «Да пошел ты, хрен с горы, достал
уже!» Я принимаю к сведению.
– Ладно, – вздыхаю. – Присаживайся, сынок, это может
затянуться.
Он колеблется, но побежденный моим более чем
пронзительным взглядом, в конце концов располагается на краешке стула, который
подтаскивает ногой, по-прежнему не прибегая к помощи рук, похожих на ласты,
приклеенные к брюху.
– Жано, – говорю я, – ты доведешь меня до обморока.
Он замедляет темп.
– Ты самый крупный дерьмокопатель в этой конюшне, –
продолжаю я.
Он расслабляет жевательный аппарат, будто
настраиваясь выплюнуть резинку.
– Кто вам сказал это?
– Другие дерьмокопатели, которые тебе в подметки не
годятся, малыш. Кажется, ты и в свободное время рыщешь и роешь повсюду. Если Голубой
Путеводитель выпустит книжонку о сомнительных
местах Панамы, нечего и думать, что он обошелся без тебя. Я ошибаюсь?
Он делает неопределенное движение головой.
– Ну, я изучаю, – формулирует он наконец.
– Еще бы, кореш: ты изучаешь! И именно изучая,
попадают в Ларусс. В тот день, когда ты наденешь рубашку и побреешься, перед
тобой распахнутся двери потрясающей карьеры. Знаешь, Жано, есть два типа
парней, которые чего-то добиваются в нашем ремесле: те, кто шевелит мозгами,
чтобы докопаться до истины, как, например, я; и те, кто знает истину заранее,
как ты. С точки зрения стиля, мы абсолютно противоположны, но с точки зрения
эффективного использования, на сто процентов взаимодополняемы. Я тебя утомил
своими речами?
Он отрицательно мотает головой (ибо и потрясти
утвердительно обошлось бы не дороже). Его напряженная физиономия слегка разглаживается.
Он заинтригован моим поведением. До сего момента наши отношения носили лишь
эпизодический характер. Мой трубофон дребезжит. Я поднимаю его и говорю:
– Меня нет, отвалите!
И оставляю трубку на бюваре, разъединив связь.
– А ну как это Краснющий с верху? – замечает Люретт с
кисло-сладкой улыбкой.
– В гробу я его видал, сынок!
Он поднимает брови. Его охватывает некоторая
растерянность.
И Антонио продолжает свой форсированный марш.
– В моей жизни переломный момент, Жано; тебе,
естественно, начхать, но я все же скажу. Смешно, неожиданно, что я выбрал в
наперсники тебя, с твоими вшивыми манерами, нет? Слушай, будь добр, вынь эту
мерзость изо рта, у меня нет желания исповедоваться корове.
Он отыскивает жвачку где-то в деснах и избавляется от
нее, приклеив снизу к закраине моего стола. Уф!
– Спасибо, – говорю, – я уже не мог терпеть, у меня
на это дело аллергия.
После чего, словно по волшебству, все становится
легче легкого. Слова выгружаются из мозга, как морпехи с плоскодонки.
Я принимаюсь объяснять, что при существовании,
которое веду, мне не хватает воздуха. Низы тычутся в неуверенности. Племенные
вожди сваливают тройным и даже четверным галопом! Всем на всех плевать. Я
сравниваю нас с потерпевшими кораблекрушение, уцепившимися за обломок мачты,
который разрушают хищные волны. По привычке еще ишачим, но уже нет никого, кто
постоянно бдит. Я рассказываю ему об Ахилле, о категоричной и безупречной
манере, с которой тот управлял своим миром. О его непреклонности, его дорогих
высокопарностях, Наполеон и только, Франция юбер аллес! С ним ты всегда чувствовал поддержку; даже
объявляя, что спускает тебя с цепи, он оставался в деле. Палач, преисполненный
неумолимости и вместе с тем фантазии. В настоящий же момент в Большой Вольере
все бестолковится через пень колоду. Так что с меня довольно, смекаешь, Жано?
Единственно возможный выход – создать государство в государстве. Сформировать
отдельную команду, у которой свои законы, свои собственные методы, и которая
бумагой для рапортов будет подтираться в туалете. Одно из двух: те, что газуют
наверху, смиряются, либо же вопят о превышении полномочий, объявляют меня
опасным фрондером и изгоняют. При таком ходе я прошу аудиенции у президента
Республики, краду четверть часа от его священной миссии, чтобы рассказать о
своей. Я хочу быть Жеанной д’Арк в этом дизентерийном бараке, улавливаешь,
Люретт?
Он слушает меня, притихший, челюсти неподвижны с того
момента, как избавился от своего куска смолы. Похоже, я его заинтересовал.
– Ты пускаешься вплавь, – говорю я ему, – и тем самым
уже склоняешься к признанию моря, в которое окунулся. Я пойму, что ты
беспокоишься о будущем, если откажешься. Но знаешь, малыш, это штамп, думать,
что наши тени следуют за нами. Когда солнце за спиной, они идут впереди.
Затем я еще немного пляшу на канате злости и
поруганных идеалов. Пары со свистом вырываются из предохранительного клапана
моей скороварки.
– Ты согласен войти в состав вольного корпуса, если
мне удастся устроить его по своему усмотрению?
– Будет кто-то еще?
– Не очень большая толпа, всего лишь кучка тщательно
отобранных парней, каждый со своей специальностью. Ты первый, кому я излагаю
замысел.
Чумазый вытягивает втихаря из набрюшного кармана новую
пластинку чуин-гама и ловким движением раздевает ее. Складывает вдвое и щелчком
отправляет себе в пасть. Можно подумать, он вдохнул кислорода, артист! Весь его
организм приходит в движение, как шатуны паровоза.
– Считайте, я в деле, комиссар, – говорит
шпанообразный. – И чем мне предстоит заниматься в вашей отборной команде?
– Бардаком, – отвечаю я. – Бардаком, Жано, ибо не
стоит мешать призванию.
Комментариев нет :
Отправить комментарий