Невеселы кавалеры караульной службы, ой невеселы!
Грустное впечатление производят сии господа.
Двое молодых не осмеливаются глянуть на меня и
довольствуются пристальным рассматриванием собственных башмаков, со дня покупки
ни разу не чищенных. Лефанже аккуратно свинчивает пробку с Кока-колы, заклинив
ее в углублении своего рифленого каблука, и процесс предоставляет ему на
некоторое время совершенно естественное занятие.
В конце концов их страдающие мины начинают меня
забавлять.
– Послушайте, ребята, – объявляю я, – это обычные
издержки профессии. Флик предполагает, а Бог располагает. Вы проиграли сражение,
но не войну, как говаривал Большой Шнобель* в лондонских туманах.
Они расслабляются.
Пинас, чувствующий и себя обеленным этим неожиданным
отпущением грехов, с облегчением втягивает обратно голубоватую соплищу, задумавшую
образовать сталактит у него под носом.
– Сана прав, мальчуганы. Если бы вам случалось, как
мне, просто пукая, допустить полные штаны большой оплошности…
Удачно сказано. Глагол пукать тут же воскрешает перед
моим мысленным взором Берю.
– А кстати, где наш Толстый? Испугавшись моего гнева,
побежал укутывать свою чувствительную душу алкогольной броней?
Пинюш выгораживает своего бывшего шефа, выжитого с
должности и выжившего из ума.
– Вовсе нет, он залез в скорую, которая увозила
заваленного парня.
– Классная идея!
– Ему непременно хотелось увидеть его лицо, но из-за
пули пробившей шлем, тот было невозможно снять; поэтому он поехал в морг. Его
заинтриговала одна вещь.
– Какая еще?
– Куртка того типа. Из-за наклейки на рукаве,
представляющей Э. Т., которому шкурит дудочку Белоснежка. Толстый сказал, что
этот гаджет кое-кого ему напоминает и он желает убедиться.
– Он мог бы проверить бумаги парня.
– Не было их у него; на такого рода операции
злоумышленники избегают брать с собой документы.
Я размышляю.
– И Матиас по наитию потянулся в Институт судебной
медицины, они должны там встретиться. Итак, по-твоему, те два типа, пришившие
одного мотоциклиста и похитившие другого, не входили в состав их группы?
– Не вижу, к чему им действовать подобным образом в
разгар операции, Антуан, тем более что она и так проходила успешно, и, добавляя
новую загогулину, они сильно рисковали упустить чемоданчик.
Люретт бормочет:
– Могу ли я сморозить глупость, патрон?
– Для того мы и собрались, малыш.
– Чем больше я прокручиваю в голове события, тем
сильнее убеждаюсь, что двум типам из машины было плевать на сумку и
интересовались они исключительно парнем, который ее держал.
– Развей-ка свою мысль.
– Смотрите, они заваливают водителя, чтобы бешеный
кентавр не ушел по кустам и буеракам. Затем один из них выскакивает из тачки и
задерживает седока, наставив на него волыну. Он и внимания не обращал на сумку.
Ты согласен, Лефанж?
Лефанже подумав, медленно кивает.
– Точно, – подтверждает он.
– Парень вцепился в свою добычу инстинктивно, – продолжает
Люретт, – но что-то мне подсказывает, оставь он ее на тротуаре, нападавший и
пальцем не шевельнул бы, чтобы ее поднять.
– Интересно, приятель. Ты заслужил право поменять свой
чуин-гам. Если твои утверждения верны, получается, те двое из тачки знали, что
в торбе нет никаких бабок. Они хотели лишь захватить одного из мотопехотинцев.
Выходит, у них были те же устремления, что и у нас! И забрали они шлемоватого,
чтобы, как намеривались и мы сами, выбить из него имя главаря, имея конечной
целью возвращение чемоданчика.
– Господи, ну, конечно! – с пафосом произносит
Лефанже.
Гляди-ка, он решил потоптаться по моей простате,
опустошитель ручьев. Я не терплю мужиков, желающих схохмить, когда лучше бы
помолчать. У меня такое чувство, что он не останется в моей новой команде. Я
предпочитаю ему Люретта, кипучего, как забытый чайник, шуструю мышку,
грязнущего, словно парижские урны в забастовку мусорщиков, но который, если
вылезает вперед, то исключительно к месту и со знанием дела.
– И кто же они, эти двое славных малых? – задумчиво
тяну я.
– Странные типы, прибывшие издалека, – тонко
продолжает Лефанже.
Еще пара таких острот и он окажется уволенным из
отборных санатоньевских частей, апостол лески ноль ноль семь и мушки из
искусственного дерьма!
Я жду ответа Насморочного.
– Америкосы? – подсказывает вместо него Люретт.
– Возможно. Однако у меня еще нет полного ощущения
ситуации.
– Потому что вы в нее и не влезали, – позволяет себе
Лефанже.
Ладно, хорошо, согласен, поздравляю его с тем, что
достал меня, а заодно с нагрядающим Рождеством и со всеми последующими Пасхами!
Он молча слушает мою речь, кот в сапогах. И соседи тож. Те, что снизу и сверху.
Справа и слева. Спереди и сзади. Я подробно и доходчиво объясняю, что ежели ты
дубина стоехреновая, воняющая дохлой рыбой и загнившим опарышем, позволяющая
ускользнуть уркам, за которыми поручено присматривать, то тебе следует
строго-настрого самому запретить себе раскрывать собственный бедный рот богом
обиженного умственно отсталого и поберечь свои подковырки для таких же дебилов,
как и сам. Я добавляю до кучи еще пару пригоршней и тройку охапок.
Люретт перестает жевать, Пинюша бьет трясучка и его
сталактит пляшет под носом, как йо-йо.
Выплеснув всю ярость, я замолкаю.
Тогда пеликан, лицом зеленоватее своей ново-земельской
(ново-земляной, ново-землистой?) одежды, встает.
– Произошла ошибка, – говорит он, – извините меня;
откровенная ошибка. Я пришел в вашу дурацкую группу не за тем, чтобы меня
отчитывали подобным образом. Я работник, а не холоп эпохи царизма. Я
предпочитаю вернуться в более цивилизованные края.
Я хлопаю его по плечу.
– Я никогда не сумею достойно отблагодарить тебя за
это решение, Лефанж. Мне нужны охотники. А ты даже не рыбак, ты рыба. У тебя
вместо ушей эхолов, а когда ты пытаешься что-нибудь сказать, получается
буль-буль. Возвращайся поскорее в свой аквариум. Когда буду проходить мимо,
подкину тебе дафний.
В бешенстве он едва не сносит дверь с петель. Но на
пороге притормаживает и, обернувшись, бросает мне:
– Хотите, скажу вам, комиссар? Вы просто отстой!
Он исчезает, обрубив дверью хвост густого обонятельного
шлейфа на основе мокрой резины.
Поворачиваюсь к Люретту.
– А ты?
– Что я, патрон?
Он нажимает на последнее слово, показывая, что
по-прежнему на моей стороне.
– Ты не покидаешь того, кто отстой, малыш?
– Вы знаете давний девиз савойцев, до того как они
сделались французами, комиссар?
Я цитирую по памяти:
– Наши сердца стремятся туда, куда текут наши реки?
– Вам приз, – веселится он, – ну а я их продолжатель!
Бравый мальчуган. Однажды я заставлю его выплюнуть
этот мерзкий чуин-гам раз и навсегда. Затем причесаться. Потом надеть менее
замызганное тряпье. А после… Ну вот, я уже превращаюсь в старую каракатицу,
светского сноба, в стиле Папаши. А кстати, что поделывает Ахилл? В какие
уединенные места, благоухающие тонкими ароматами, он удалился скрыть свой стыд?
Шарманка стрекочет. Пино, оказавшийся ближе всех к
аппарату, отвечает.
– Мда? А, это ты, Толстый! Сана? Сейчас я его тебе
дам!
Он протягивает мне трубку, шепча:
– Александр-Бенуа, кажется, перевозбужден, как блоха.
Это вполне нормально, со всеми теми, кто имеет
долгосрочный арендный договор на проживание в его крайне запущенной
волосатости. Кто-то рассказывал о льве, полностью уподобившемся переваренным
ягнятам; Берю же воссоздан из свинины.
Его голос британского дипломата надувает мне
перепонку, словно парус.
– Это ты, Прекраснейший? – пыхтит паровоз. – У меня
счастливая лапа, дружище. Давайте в срочнейшем порядке в Пятнадцатый, на рю
Лекурб возле прериефеерических бульваров, тут кабачок Брюхатый Папаша;
вас ждет охренительный сюрприз, парни!
– Объясни немного!
– Не теряйте моего времени, я вам представлю всю
программу с демонстрацией слайдов. Матиас сейчас по дороге в контору. Потому
как надо, чтобы кто-нибудь оставался на хозяйстве.
Он вешает трубку.
*
* *
Несмотря на чрезвычайно плотное в это время движение,
мы тратим не более четверти часа, чтобы добраться до Брюхатого Папаши.
Здание, в котором он располагается, сильно обветшало, и я представляю, как
где-то при мысли о нем начинают болеть зубы у агента по недвижимости. Ресторан
выглядит очагом заражения, из которого разруха расползается по всему дому.
Подмалеванный фасад давно забыл, в какой цвет его красили. Желтоватые шторы с
прорехами стыдливо скрывают от взгляда снаружи маленький зал в большом
запустении. Пять столиков, которые можно определить только как колченогие,
крыты бумажными скатертями, давно отслужившими свою самую последнюю службу.
Жалкие баночки для горчицы напоминают задний проход обитателей дома
престарелых. Зеленоватое раздаточное окошко, разинув рот, открывает вид в
глубины зловонной пещеры с застоявшимися запахами. Разит оттуда старой капустой,
которую не удалось распределить, сосисками, забытыми в застывшей от жира
сковородке, ржавой селедкой и особенно картофелем, жаренным на масле, исправно
служащем с самого дня открытия (еще на дверной табличке указано: Заведение
основано в 1932 году).
Толстый восседает за одним из столиков перед бутылкой
красного вина фиолетового цвета, сорт греческого божоле, которое, видимо,
закончит свой путь в Орлеане**.
Посреди зала какая-то пара, убеленная сединами,
жирная, разваливающаяся, оплывающая, закутанная в бабушкино вязанье, плачет как
из ведра.
Странная сцена, если по правде. Берюрье обращен к ним
лицом. Он дует свой нектар не говоря ни слова, глаза навыкате, полужелтушные,
полурастроганные, но в центральной части, там, где зрачок, совершенно
неумолимые.
Он встречает нас кивком головы.
– Присаживайтесь, ребята, я угощаю.
Мы молча занимаем места, Пино, Люретт и я.
– А король нахлыста? – беспокоится Неспешный.
– Мы только что оформили развод, – объясняю. – Он
почел мои методы отстойными.
– Тем лучше, – произносит поминальную речь Толстый. –
Не терплю тех, кто воняет.
Последнее соображение наводит его на мысль ненавязчиво
испортить воздух. Он проделывает это с осторожностью, перенеся вес тела на одну
ягодицу, и замерев с прикрытыми глазами, как Мария Каллас, приготовившаяся
перейти в самый верхний регистр. Ну вот, все происходит как по маслу. Довольный
своим достижением, никогда ранее не удававшимся, Берю объясняет:
– Не знаю, говорил ли Пин тебе, Прекраснейший, но куртка приконченного парня мне кое-что
подсказала. Я побывал в морге, где Матиас помогал айболиту снимать шлем с
мотоциклиста. Ну и я сразу же опознал пацана.
– Пацана?
– Всего двадцать годков, как кот накакал! Я видел его
здесь, где хавал с Бертой в пятницу, день рубцов по-лионски. Кстати, что вы
кладете в рубцы, мэм Брюхатая, чтобы придать этот вкус дерьма на травах,
который им так здорово подходит?
Несчастная пытается ответить, но, увы, рыдания мешают.
– Конечно, я понимаю вашу боль, мэм Брюхатая, –
отступается Необъятный. – Будь ты матерью самого последнего шакала, но сын есть
сын.
И добавляет, слегка понизив тон:
– Если бы вы принесли еще бутылку и три стакана,
несмотря на горе, было бы очень любезно с вашей стороны.
Бедная женщина отрывает свои двести двадцать фунтов,
включая варикоз вен, от стула, чтобы отправиться за заказом. Берю продолжает:
– Так что я имел случай заметить их сорванца. Его
куртка с наклейкой, где Белоснежка откачивает у Э. Т., показалась мне забавной,
потому и запомнилась. Опознав субчика, я тут же ринулся сообщить новость этим
бедным людям. Э, хватит реветь, папаша Брюхатый, он плохо начинал, ваш шалопай;
скажите лучше себе, что так или эдак, он по-любому бы плохо кончил!
Эти теплые слова усиливают рыдания старика. Толстый шмыгает
носом, тронутый за душу.
– Подите же отрежьте нам несколько ломтей холодца и
ветчины с петрушкой, вместо того чтобы тут томиться, папаша Брюхатый, это вас
отвлечет!
И тучный тип, привыкший к работе, идет присоединиться
к своей старухе в вонючую кладовую.
Его Величество нашептывает:
– Я из них все вытянул еще до того, как они прочухали,
что произошло, бедные старики. Эдмонд, их засранец, уже набрал себе послужной
список: кража в магазине, угон автомобиля и прочая мелочевка в том же духе. Два
месяца назад он сказал им, что нашел себе работенку у антиквара в качестве
грузчика. Папаша Брюхатый, мужик такой же простой, как Делор, на прикол не
купился. Поручил своему другому сыну, Гастону, старшенькому, который у него
работает в страховании и упорен, как олень во время гона, собрать сведения об
этом неком Ахилле Пармантье, торговце рухлядью с бульвара Гувьон-Сен-Сир. Тот
узнал, что данный тип на самом деле та еще гнида, осужденная за сбыт краденного
в разных отвратных делах.
– Фантастично, Толстый! – хвалю я.
– Действуем, патрон? – спрашивает Люретт, уже бия
своими парными копытами (и левым, и правым).
– Действуем, – соглашаюсь я. – Но не в одиночку!
– Да нас и так четверо! – возражает неотразимый мистер
Чавк из Голливуда.
– Недостаточно для штурма.
Мой «последователь» хмуреет ликом.
– Вы собираетесь вызвать еще и элитных бумагомарак из
Главного Сарая?
– Нет, нет, у меня есть идея получше, сынок: попросим
подсобить трех америкосов; в конце концов, ради них мы рвем себе в клочья зады,
разве нет? Немножко гимнастики после большого перетраха только на пользу.
Направляюсь к телефону как раз в тот момент, когда
притаскивается мадам Брюхатая, по-прежнему заливаясь слезами, с винцом и мясцом.
– На это уже не остается времени, бедняжка моя, –
говорит ей Берю. – Положите нам все в пакет, отведаем по дороге.
____________________________________
*Генерал Де Голль во время германской оккупации
Франции, надо полагать. – Прим.
переводчика.
**Для невежественных олухов: город знаменит своим
уксусом. – С-А.
Комментариев нет :
Отправить комментарий